Гельмут Кизель, пер. с немецкого Андрея Игнатьева.  Цитаты из произведения приводятся по изданию: Юнгер Э. На мраморных утесах: роман; пер. с нем. и послесл. Евгения Воропаева. – М.; Ад Маргинем Пресс, 2009.

Противоречивые оценки

 

Еще не ясна та роль, которую сыграл в истории немецкой литературы Эрнст Юнгер со своим написанным в 1939 году, когда очевидным стало приближение войны (1), и опубликованным непосредственно после ее начала (2) романом «На мраморных утесах». Является даже спорным, заслуживают ли он и его роман особого упоминания в истории немецкой литературы, так как ряд попыток поставить под сомнение художественный уровень Юнгера и его творчества или полностью отрицать их имеет долгую историю и постоянно находит продолжение (3). В острой форме это отрицание нашло свое выражение у Брехта, который вскоре после второй мировой войны сказал о Юнгере: «Так как он сам более не юн, я назвал бы его  писателем дл молодежи, но, возможно, его вообще не следует называть писателем, но сказать: видели, как он что-то там пишет» (4).

К такому  резкому высказыванию, конечно, захотелось бы присоединиться далеко не всем, которым Эрнст Юнгер после 1945 года был больше совсем не по душе. Но как тогда к нему следовало относиться? Альфред Дёблин, который в 1938 году (в одной из посвященных немецкой литературе работ, написанной и изданной в парижской издании) причислил Эрнста Юнгера, себя самого и коллегу Брехта к одному и тому же «духовно-революционному» (так Дёблин его и назвал) направлению немецкой литературы (5), на первых порах нашел выход в молчании: в новом издании упомянутой работы в 1947 году он просто вычеркнул имя Юнгера (6) — но из его наследия можно увидеть, что это не было его последним словом в отношении Юнгера (7).

Подобным образом сурово обошелся с автором «Мраморных утесов» и Томас Манн. В 1943 году из статьи Франца С. Вайскопфа он сделал вывод, что Юнгер своим романом отрекся от нацистов. С одной стороны, это казалось Томасу Манну очень «радостным» событием. Благодаря этому нацисты, как писал он в своем письме от 9 января 1943 года, потеряли «этот их единственный талант» (8). С другой стороны, Томас Манн  отказывался верить, что Юнгер, которого он считал не только «талантом», но и «живодером» (9), написал книгу в духе Сопротивления, или проникнутую хотя бы неприятием режима. К тому же его беспокоило то, что с целью защитить оставшихся в Германии авторов постоянно ссылались на «Мраморные утесы» Юнгера: на книгу, которая казалась в особой степени запачканной кровью, которая, как известно, виднелась Томасу Манну на каждом издании, относящемся к периоду нацизма (10). «[...] это самая выдающаяся книга, вышедшая за двенадцать лет, - констатировал Томас Манн в своем письме от 14 декабря 1945 года, - и ее автора следует считать, без сомнения, способным человеком, который на слишком хорошем немецком пишет для гитлеровской Германии», но, равным образом, «человеком, положившим путь варварству и с холодным, как лед, спокойствием, наслаждавшимся им» (11).

Выход из этой оценочной дилеммы, кажется, указал сам Юнгер. В том же  письме Томас Манн сообщил, что Юнгер как раз «сейчас, в условиях оккупации неоднократно объяснял», что «смешно было бы полагать, что его книга имела какое-либо отношение к критике национал-социалистического режима» (12). Это «объяснение» Юнгера, с которым надо еще разобраться, было встречено с глубоким удовлетворением не только Томасом Манном: как теперь оказывалось, «Мраморные утесы» не надо более воспринимать как книгу, написанную в духе Сопротивления, и так легче оказалось уступить подозрению, что «самая важная книга двенадцати лет» была только тем, что следовало в первую очередь ожидать от ее автора и от времени ее написания: «книгой живодера» (13).

В дальнейшем, правда, книгу воспринимали далеко не так однозначно; всегда находились также апологеты Юнгера и те, кто восхищались «Мраморными утесами», и в пятидесятые годы «Мраморные утесы» даже вошли в школьную программу (14). Но, что касается литературной критики и профессиональных германистов, то здесь с середины семидесятых годов очевидна тенденция к постоянно усиливающемуся неприятию «Мраморных утесов», как это констатировал Гюнтер Шольдт в 1979 году в исследовании, посвященном истории  критики книги (15). По стилю и содержанию «самая важная книга двенадцати лет» оказывалась так близко стоящей к фашизму, что не считалось более возможным говорить всерьез о том, что книга написана в духе Сопротивления или хотя бы протеста (16). Более считалось ненужным вносить «Мраморные утесы» в анналы немецкой литературы этого столетия в качестве особенного литературного события или для «спасения чести» литературы, созданной под знаком свастики; скорее чувствовали себя вправе относиться к ней негативно: как к книге, содержащей эстетическое и идеологическое оправдание проводимой нацистами политики уничтожения цивилизованного мира, а в остальном как к отсталому в художественном плане, застрявшему в периоде неоклассицизма и перегруженному маньеризмом произведению.

В этом плане ничего не изменили две посвященные творчеству Юнгера монографии, которые вышли в свет уже после публикации исследования Шольдта и таким образом не могли им быть приняты во внимание. В обеих тема «Мраморных утесов» рассматривается только мимоходом, что показательно для монографии, вышедшей позже, в 1981 году, и принадлежащий Вольфгангу Кемпферу, поскольку под «глобальным» заглавием «Эрнст Юнгер» содержится попытка дать общее представление, и соответственно, общую критику этого автора и его творчества. Само собой разумеется, следует согласиться, что в таких призванных дать общее представление работах   едва когда-либо  остаётся место для разбора отдельных произведений. И все же может считаться значимым, что «Мраморные утесы», в отличие, например, от «Сердца искателя приключений» и «Гелиополиса», не упомянуты в заглавии какой-либо главы,  указывающей на возможную веху в истории  творчества Юнгера и не являются темой отдельной главы, которая бы показала их возможное значение для истории литературы. Нескольких абзацев Кемпферу было достаточно, чтобы включить «На мраморных утесах» в состав кажущейся совершенно непрерывной эволюции «эстета» Юнгера. В книге, как полагает Кемпфер, дело доходит до той «абсолютизации эстетского подхода», чья цель согласно приводимому Кемпфером заключению Кристиана фон Крокова состоит в том, чтобы избежать ответственности принятия морального или политического решения (направленного против разрушительных намерений нацистов, следует здесь добавить) (17). В эстетизации грозящих или уже запущенных акций уничтожения, в сосредоточенности на высоком стиле в описании процесса уничтожения, которого он придерживается до конца, Юнгер «повторяет» - согласно заостренно сформулированному выводу Кемпфера - «в одиночку то, о чем объективно позаботилась уже сама эпоха, а именно о том, чтобы сшить злу красочный костюм на заказ» (18), и это облачение зла в платье прекрасного обесценивает, как дает понять Кемпфер, все ярко выраженные в «Мраморных утесах» попытки дистанцироваться от насилия и разрушения: он, например, уличает во лживости содержащееся в семнадцатой главе «признание» рассказчика, что ему и его брату «не дано смотреть» «свысока на страдания слабых и безымянных, подобно тому, как с сенаторского места смотрят на арену» (19).   Последующая эстетизация мира уничтожения,   как изображение пожара Лагуны в двадцать шестой главе делает невозможным нравственное дистанцирование от наслаждения разрушением, следовательно, «Мраморные утесы», как уже указывалось, являются только еще одной ступенью в развитии чисто эстетической позиции, что наделяет ее выразителя (Юнгера) ощущением того, что он находится над политическим и нравственными сомнениями и постулатами.

К сожалению, Кемпфер не оспорил совершенно противоположную оценку «Мраморных утесов», содержащуюся в другой посвященной Юнгеру монографии, которая вышла тремя годами раньше: в «Эстетике страха» Карла Хайнца Борера (1978) (20). Борер приходит к заключению, что «Мраморные утесы», «которые вышли в свет, когда ужасы действительности» начинают полностью затмевать «сеющее страх» современное искусство (21), выступают как преодоление эстетства в его чистой форме. Правда, в отличие от Карла О. Петеля Борер не видит в «Мраморных утесах» никаких признаков «коренного переворота» в мировоззрении Юнгера (22), но признает: «В «Мраморных утесах» впервые проявляется форма восприятия «жестокости», которая тождественна тому, что он начинает смотреть с совсем другой колокольни: он выносит нравственные оценки» (23). Первым указывает на это описание страшной смерти золотисто-зеленых «жемчужных ящериц» в одиннадцатой главе. Когда несущие смерть слуги властолюбивого Старшего лесничего заживо сдирали с них шкуру, их «белые тельца» падали к подножию солнечных утесов, чтобы «в мучениях» умереть: «Глубока же ненависть к прекрасному, что пылает в сердцах низких людей», - так заканчивает Юнгер описание этих «выходок браконьеров», которые, помимо этого, служат жестоким живодерам для того, чтобы шпионить на хуторах еще не подчинившейся Старшему лесничему Кампаньи, с целью выяснить, «теплится ли там еще дух свободы» (24). Борер видит в этом эпизоде «рождение морально-политического чувства (…) из эстетического символизма» и ограничение сферы эстетического оценками с точки зрения нравственности и политики. Интерпретируя жестокость как следствие ненависти к «прекрасному» и характеризуя убийц через их негативное отношение к «прекрасному», Юнгер «повторяет» «отождествление «прекрасного» с «хорошим», как это в качестве идеи воспитания преподносила образованным бюргерам классическая эстетика» (25). В таком свете «Мраморные утесы» кажутся почти что «нравоучительной книгой», в любом случае, книгой, в которой «открывающиеся взору нынешние ужасы и злодеяния» описываются с «недвусмысленной нравственной позиции» (26), и книгой, в которой указывается на «границы эстетики «страха»: по мере того как Юнгер понимает страх в его этическом измерении и вынужден выносить на его счет непосредственное нравственное суждение, чувственная интенциональность самой пугающей картины теряет свое значение» (27), что имеет своим последствием то, что «Мраморные утесы» для исследования Борера оказываются гораздо менее интересной книгой, чем более ранние «страшные книги» вплоть до вышедшего в 1938 году второго издания «Сердца любителя приключений», в котором Юнгер еще совершенно избегает прямого вынесения моральных оценок.

Наряду с главой о «жемчужных ящерицах» Борер обращает пристальное внимание только еще на следующую главу: описание  Кеппельсблека, которое на самом деле обладает большим значением и подтверждает заключение Борера о нравоучительности книги, но все же оно не определяет характер «Мраморных утесов».   В этом отношении рассуждения Борера требуют дополнений, и остается спросить, достаточно ли полным является его обоснование морализаторского характера книги, чтобы целиком лишить почвы выдвинутые против «Мраморных утесов» и, соответственно, их автора обвинения в голом, или говоря резче, аморальном эстетстве. Знакомство с содержанием двадцать шестой главы, на которую Кемпфер делает акцент и в которой описывается конец Лагуны, и не может, правда, беспредметным обоснование нравоучительного характера книги (и это ошибка Кемпфера, что он этого не увидел); но оно позволяет «Мраморным утесам» вновь оказаться в роли проблемной с точки зрения этики и эстетики книги.

Отыскать решительную и устойчивую позицию по отношению к этой проблемной книге можно только с трудом, если вообще возможно. Слишком трудно дать определение самой этой книге, и слишком рассеивают внимание накопившиеся с ходом времени и подлежащие осмыслению суждения, опровержения и «спасительные шаги», обоснования которых обесценивают друг друга. И все же здесь следует попытаться прояснить некоторые особо важные для оценки «Мраморных утесов» моменты в большей степени, чем до сих пор было. К этому побуждают не только некоторые новые сведения о политике, культуре  и жизни в Третьем рейхе, но также и новая, принадлежащая перу Дольфа Штернбергера работа, которая позволяет заново и, возможно, яснее, чем прежде, представить проблемы, связанные с оценкой «Мраморных утесов».

 

  Историософские амбиции и  аналогии с Третьим рейхом

 

Некоторые пункты, представляющие значимость для оценки «Мраморных утесов», легко осветить, даже хотя некоторые критики не хотят этого признавать. Очевидно, что это книга о Третьем рейхе, и сам Юнгер никогда не отвергал этого, вопреки тому, что на этот счет постоянно утверждается (28). Он, прибегая к едва могущему вызывать недоразумение, но уже Томасом Манном радостно воспринятому и неправильно истолкованному способу, давал исключительно двоякое объяснение; во-первых, то, что швейцарский рецензент ясно написал о политической ангажированности «Мраморных утесов» сразу же после выхода книги, стало для автора опасной «неосторожностью» (29); и во-вторых, то, что значение представленной в «Мраморных утесах» модели ведущего к катастрофе политического кризиса не ограничивается Третьим рейхом. Самое объемное объяснение Юнгера на этот счет гласит (приводим только основное):

«Во время начала войны вышли «Мраморные утесы», книга, которая имеет общее с «Рабочим» то, что описанное в ней с происходящим в Германии, но  ее содержание не подстраивалось под эти события. Мне и сегодня неприятно видеть, что  эту книгу рассматривают как тенденциозный текст. Иные могли бы и  прикусить язык.  Те события, что у нас произошли, были более чем неслучайны, и что я как раз  под их влиянием ощутил побуждение к творчеству в качестве очевидца, не стоит оспаривать» (30)

Благодаря этой заметке становятся очевидными историографические и, соответственно, историософские амбиции Юнгера, которые, например, нашли свое выражение в его восхищении расставляющим все на свои места подходом Токвиля (31) и позволяли ему соперничать чуть ли ни с Марксом и Шпенглером (32). Как же оценить эти претензии и достигнутые благодаря им результаты? Благодаря им становится понятно, что Юнгер не хотел довольствоваться тем, что он только написал книгу о государстве, просуществовавшим всего двенадцать лет. Его на деле простирающиеся намного дальше амбиции и совсем не скромная оценка собственной книги проявлялись в удовлетворении, с которым Юнгер фиксировал, что некоторые читатели видят в образе Старшего лесничего не (только) Гитлера или Геринга, но и (также) Сталина (33), и что книга из-за того, что она выходила за рамки модели Третьего рейха, после 1945 года распространялась в форме самиздата на Украине и в Литве (34). Наконец, показательным в плане намерений и притязаний автора явилось то, что на обложке ульштайновского карсанного издания появилась содержащая едва ли чрезмерный вывод цитата, что «то, что Юнгер изображает в этой необычной книге» это не меньше, чем «гибель культуры, всякой культуры».

Однако такие свидетельства не должны скрывать от взора то, что Юнгер  неоднократно допускал, что его «Мраморные утесы» имеют прямое отношение к Третьему рейху и тем более что отдельные персонажи произведения напоминают определенные фигуры из верхушки Третьего рейха: так «мавританец» Бракмар соответствует типу, которому присущи «презрение к людям, атеизм и большой технический ум», который по мнению Юнгера, представляют Геббельс и Гейдрих (35). Также следует полагать и касательно появляющегося в двадцатой главе князя фон Сунмиру, который, как указывает Юнгер, напоминает тип аристократа — участника Сопротивления (36) и одновременно подтверждает убеждение Юнгера, что в критические моменты истории «вступает в дело самая родовитая аристократия» (37). В этом находит наиболее ясное отражение соединение личного исторического опыта и практики по построению моделей.

Особый интерес в отношении  истолкования содержания «Мраморных утесов» представляет вопрос, которого следует видеть за фигурой  Старшего лесничего: Гитлера или Геринга? Если приписываемая  Старшему лесничему верховная власть указывает на Гитлера, то многие детали в его образе, как только недавно снова показал Эрих Майстер (38), позволяют думать о Геринге: не только то, что он с 1933 года как «Главный лесничий рейха» и «Главный егермейстер рейха» был самым настоящим  Старшим лесничим Германии; после прихода к власти  Геринг приказал построить в прилегающей с севера к Берлину лесистой местности поместье, где он обустроился с восточной роскошью, давал помпезные приемы и устраивал  великолепные пиршества, на которых  создавал грубоватый уют и демонстрировал тот колеблющийся между добродушием и жестокостью характер, который Юнгер в Мраморных утесах через его парадоксальную структуру определили как «пугающую приветливость с оттенком покровительства», исходящую от  Старшего лесничего, а затем даже как «пугающую приветливость охотника за людьми» (39). В отношении Геринга это был бы точный намек: Геринг был именно тем, кто создал гестапо и приказал открыть первые концентрационные лагеря, он возглавлял организацию, которая сеяла террор и смерть и благодаря своей должности имел репутацию настоящего «охотника за людьми» (40).

Это все же не заставляет, как допускает и Майстер, «любой ценой» стремиться увидеть в образе  Старшего лесничего Геринга и только Геринга. Ведь Гитлер не уступал ему по своей преступной энергии, и Геринг вовсе не располагал той полнотой власти, которую в «Мраморных утесах» Юнгера имеет  Старший лесничий. Итак, «пугающая приветливость» Геринга и полнота власти Гитлера, а также его «разрушительная стратегия» (о чем мы еще поговорим)? Вероятно, намерение Юнгера заключалось в том, чтобы редуцировать для построения своей модели удивительный для диктатуры, иногда приносящий вред, но никогда не могущий быть совершенно игнорируемым феномен «мультицезаризма» Третьего рейха (41) и сосредоточить свое внимание на одной фигуре — что с точки зрения литературы, впрочем, было преимуществом.

В созданном Юнгером образе  Старшего лесничего и в описании образа его действий видно понимание того, как осуществляется фашистское господство, и здесь можно провести отчетливые аналогии с теорией фашизма Жоржа Батая, поскольку он также сосредотачивается на психологии фашистского господства и подчеркивает значение полноты власти фашистского фюрера,  который завоевывает массы на свою сторону (42). Но в отличие от Батая Юнгер, находясь во власти духовно-исторической традиции истолкования этого феномена (43), почти полностью оставляет без внимания экономические предпосылки и взаимосвязи, что является без сомнения крупным, если даже не все прочее обесценивающим недостатком, если следовать представленной Брехтом теории фашизма и им же выработанным принципам «написания правды» о фашизме (44). Все же в пользу автора «Мраморных утесов» следует зачесть то, что он, в особенности в главах с 8 по 12, ту стратегию вселения неуверенности» и «разрушения», которая для установления гитлеровской деспотии имела такое основополагающее значение (45), описал не менее выразительно, чем Брехт в своих антифашистских притчах-пьесах «Круглоголовые и остроголовые» и «Карьера Артуро Уи». Впрочем, следует отметить, что Юнгер раньше и проницательнее, чем Брехт, увидел, какое большое значение для тоталитарного господства имела фигура фюрера, которую никоим образом не следовало рассматривать только как  заменимую фигуру чьего-либо прислужника, не имеющего собственной власти. Позднее Брехт, который пристрастно именовал Гитлера «маляром» (46) и в «Круглоголовых» вывел его в образе штатгальтера Ангело Иберина, бывшего марионеткой в руках землевладельцев и, соответственно, капиталистов, понял и признал, что Гитлер представляет собой нечто большее, чем это. Только в 1942 году он выступил (см. запись в дневнике от 28 февраля) против теории, что Гитлер был только «марионеткой», только «ничего не значащим мимом» в руках рейхсвера и, напротив, пришел к выводу, что следует принять во внимание, что Гитлер является «по-настоящему национальным феноменом, народным вождем, изворотливым, полным сил, необычным и оригинальным политиком, который умеет ловко и успешно использовать свои испорченность, недостатки и жестокость» (47). Весьма соответствующая этому описанию фигура (48) встречается в «Мраморных утесах», конечно, раньше, чем в «Карьере Артуро Уи».

Этим «опережением» «Мраморные утесы» обязаны двум факторам: во-первых, более близкому знакомству их автора с верхушкой Третьего рейха и тем, как она на практике осуществляла свое господство (49); во-вторых, в готовности Юнгера восхищаться типом деспотического и несущего разрушение властителя, что было принципиально осуждено Брехтом в его «Примечаниях» к «Карьере Артуро Уи». В неприкрашенной форме это восхищение проявляется в эссе «Борьба как внутреннее переживание», где после полемики против вуалирования насилия средствами культуры сказано:

«Когда азиатские деспоты наподобие Тамерлана гнали свои шумные орды в далекие страны, впереди них был огонь, а сзади опустошение. Жителей огромных городов живьем закапывали в землю или из окровавленных голов складывали пирамиды. Но тем не менее эти великие убийцы выглядят симпатичнее [чем те, кто использует идеологию для оправдания войны — Г.К.]. Они делали то, что соответствует их природе. Убивать было для них заповедью, как заповедью для христиан является любовь к ближнему. Они были дикими завоевателями, такими же законченными в своих проявлениях, как эллины в своих. Ими можно восхищаться также, как пестрыми хищными зверями, которые с огоньками смелости в глазах пробираются сквозь тропические заросли. Они совершенны в своем роде» (50).

Если касаешься этого фрагмента, то следует обратить внимание, что эссе, из которого оно взято, было написано в 1922 году, и что  процитированные предложения, в особенности позитивные формулировки, Юнгер вряд ли приложил бы к Гитлеру. Будучи другом Эрнста Никиша, который в своей книге «Гитлер — злой рок Германии» (1932) сказал обо всем, что следовало  ждать от Гитлера (51), Юнгер относился к фюреру НСДАП с недоверием и скорее был склонен презирать его, нежели восхищаться (52), также как Томас Манн (53) и Роберт Музиль, он находил только внушающей отвращение «раскрепощенную и динамичную энергию» (55) «барабанщика» (56); самым тяжким последствием того, что немецкий народ поддерживает с восторгом политику Гитлера, он полагал произошедшее прямо-таки в космических масштабах потрясение основ права и морали (57). Итак,  Юнгер едва ли восхищался Гитлером,  как он это делал в двадцатые годы    в отношении казавшихся невинными хищниками «убийц» типа ставшего уже почти легендарным Тамерлана. Но это восхищение наглядно присутствует в «Мраморных утесах», что следует рассматривать в качестве последствия того, что формирование личности Юнгера пришлось на вильгельмовскою эпоху (58). Без этого влияния немыслим загадочный образ Старшего лесничего, колеблющийся между образами властителя и преступника.

Рука об руку с этим проявляющимся в литературном творчестве последствием симпатии Юнгера к типу властителя-преступника, что должно быть оценено позитивно, идет другое последствие, которое следует, напротив, оценить негативно. Оно заключается в том, что заявленный в «Мраморных утесах» протест против несправедливого господства и террористической политики нацистов обесценивается подкупающим образом не только нелепого, но также импозантно выглядящего Старшего лесничего и его ведущейся хитроумными способами разрушительной деятельности. Не в последнюю очередь из этого проистекает то, что читателям так трудно делать выводы о «самой значимой книге двенадцатилетия» (59). На этом мы остановимся позже.

Разрыв с профашистским прошлым и отречение от нацистов

 

Несмотря на часто высказываемые сомнения в искренности позиции Юнгера и касательно тенденций, представленных в его «Мраморных утесах», следует констатировать, это произведение содержит совершенно неверно понятый отказ от тех идей господства и разрушительных планов, которые появились раньше, чем НСДАП, но в рамках национал-социализма радикализировались и в своей радикализованной форме были с одобрением встречены или по крайней мере восприняты также и теми, кто не был нацистами. Ситуация в этом произведении такова, что безымянный рассказчик и его брат Ото являются выходцами из того самого солдатского союза, именуемого орденом мавританцев, из которого также происходят те, которые в мрачном лесном краю обустроили лагерь наемников и живодерни, откуда на окружающий культурный ландшафт распространяли насилие и ужас, чтобы подчинить его тирании хозяина леса, именуемого «Старшим лесничим». Рассказчик и его брат порывают с этим орденом мавританцев, они живут на Мраморных утесах отдельно от своих бывших товарищей, больше не носят оружия, но выполняют духовные упражнения, чтобы благодаря им обрести возможность сопротивляться наступающему разрушению культуры и собрать знания   ко времени чаемого возрождения. В седьмой главе рассказчик мысленно возвращается в то время, когда он был мавританцем и достаточно выразительно описывает, в каком духе он там воспитывался. Там настраивались на политические катастрофы и стремились благодаря им обрести власть. Привожу здесь центральный фрагмент этой главы, который равным образом значим в историческом, автобиографическом, этическом и эстетическим отношениях:

«Когда падают в пропасть, должно быть, видят вещи предельно ясно, словно через увеличительные очки. Этого взгляда, только без страха, достигаешь в воздухе Мавритании, который был исключительно злобным. Именно когда господствовал ужас, возрастала холодность мысли и духовная дистанция. Во время катастроф царило хорошее настроение, и о них имели обыкновение шутить, как арендаторы казино шутят о проигрышах своих клиентов.

В ту пору мне стало ясно, что паника, тени которой всегда лежат на наших больших городах, обладает своей противоположностью в слепом задоре тех немногих, кто подобно орлам, кружит высоко над тупым страданием. Однажды, когда мы выпивали с Capitano, он посмотрел на поднимающиеся в кубке пузырьки, словно это раскрывались минувшие времена, и задумчиво произнес: «Никакой бокал шампанского не был слаще того, который мы подняли на машинах в ночь, когда дотла сожгли Сагунт». И мы подумали: «Лучше рухнуть вместе с этим, чем жить с теми, кого страх заставляет ползать во прахе» (60).

Этот фрагмент  следует за эстетическими вольностями, которыми знаменит Юнгер, и он звучит тем более фривольно, когда обращаешь внимание, что незадолго до этого Cаpitano говорит, что он со своими машинами «подавил крупный мятеж в Иберийских провинциях» и когда вспоминаешь, что место, на котором в древности был город Сагунт, находится не дальше, чем в часе лета от Герники, то понимаешь, что название Сагунт, возможно, скорее просто должно заменять собой Гернику, то место, на котором два года до написания «Мраморных утесов» в абсолютно неприкрытом виде проявилось то, что означало «держаться наверху», опираясь на мавританских (или просто «солдатских») техников власти.

Но от этого способа участия во власти, которая приобретается через использование аппарата власти и разрушения, когда совершенно не думают о морали и не задают никаких вопросов, рассказчик дистанцируется в двадцать пятой главе, после того, как ранее, в двадцатой главе, ему становится очевидным связанное с этически индифферентным поведением и чисто окказиональное стремление к власти мавританцев. Там, где их стремление к участию во власти превращает их в чистые орудия того, кто сегодня наиболее могущественен,  рассказчик клянется себе, что «в будущем, как бы оно не сложилось, лучше одиноко пасть со свободными, чем подниматься к триумфу с холопами». Это и есть непосредственно сформулированный разрыв с описанными в седьмой главе присущими мавританцам жаждой могущества и властными амбициями, которым рассказчик сам был когда-то захвачен.

Это неприятие власти Старшего лесничего дополняется, с одной стороны, всесторонним изображением в негативном свете членов его свиты, а с другой, постоянным превознесением образов рассказчика и его брата. Сообщники Старшего лесничего, которые не случайно удалились в болотистый лес, где воздух насыщен парами, являются «личностями» неясного происхождения и низменного характера; они действуют обычным оружием и готовы ко всякому постыдному деянию, как это показывает упомянутая уже в начале история с золотистыми ящерицами из одиннадцатой главы; часть из них, именуемая «шайкой» (Spintier), через это название характеризуется как гомосексуалисты; представители другой части, «пикузьеры» - как пристрастившиеся к наркотикам: (62) и то, и другое заставляет вспомнить появившиеся в 1939 и по крайней мере повредившие репутации Юнгера доносы, которые подвергли автора «Мраморных утесов» опасности попасть под действие соответствующих санкций; среди всех, кто составлял свиту Старшего лесничего, нет, наконец, никого, кто бы оказался способен к тому языку, который, используемый обычно для восхваления героев, является выражением духовного и этического совершенства: упрек, в котором находит свое отражение присущая многим авторам того времени вера в неподкупность и разоблачительную силу языка (63).

В противоположность этому, братья, обустроившие свои подходящие для ученых-аскетов кельи, имеют благородное нордическое происхождение, они преуспели на рыцарских состязаниях, чужды всякой гнусности и имеют своей целью духовное и нравственное совершенство, к которому они, несомненно, и близки. Одним словом, здесь перед нами неоднократно предстанет разделение людей на «высших» и «низших», «благородных» и «обычных», «духовных аристократов» и «участников лесных шаек».

Это разделение людей на «высших» и «низших», этот ярко выраженный аристократизм братьев-героев «Мраморных утесов» и указания на их приверженность ценностям, напоминающим феодальные, вызвали после 1945 года шквал критики. Петер де Мендельсон в 1949 году нападал на приведенную выше клятву рассказчика и его речь о «свободных» и «благородных» как на «идейный китч» (64); эта критика вновь встречается в некоторых работах семидесятых годов, и при этом главным обвинением выступает полная этическая необязательность «Мраморных утесов» (65). Но в тридцатых и сороковых годах используемый Юнгером вокабуляр и связанные с  ним аристократические представления о ценностях были еще общераспространенными (66), и это больше чем  просто предположение, что ярко выраженный аристократизм рассказчика у части первых читателей вызвал не сомнения, а делал понятным осуждение среды «лесных шаек» и   привлекательным дистанцирование от Старшего лесничего. Альфред Андерш в 1975 году, во всяком случае, уверял, что он и его единомышленники «поняли» протест «Мраморных утесов» против нацистского господства (67), и ничто не указывает на то, что они находили предосудительным юнгеровский аристократизм или  то, как он проявляется. Впрочем, следует сослаться на Адольфа Штернбергера, который в 1980 году в своем чрезвычайно интересном с точки зрения истории  критики произведения очерке о «Мраморных утесах», сразу после того как он приводит места, в которых, с одной стороны, осуждается «мир живодерен», а с другой, заклинается «высокая жизнь», пишет:

«Эти места для меня только сейчас, при повторном знакомстве с произведением, обрели такую ясность и значимость, перед их простой ясностью меркнет многое из великолепия сравнений, даже самых диковинных, и звучные ритмы, которые целиком пронизывают произведение,  не идут ни в какое сравнение с так решительно произносимыми словами исповеди» (68).