Введение

Не позднее 1948 года, когда в разгар дискуссии вокруг «Дела Юнгера» иезуит Альфред фон Мартин опубликовал книгу с таким же названием, героический нигилизм стал выступать в качестве термина в спорах вокруг личности и творчества Эрнста Юнгера (1). То, что Мартин конкретно понимал под «героическим нигилизмом», остается все же неясным, так как он не предлагает никакого четкого определения. Тем не менее, благодаря чтению его книги, начинаешь понимать ход его размышлений. Нигилизм Юнгера состоит прежде всего в чересчур положительном восприятии ускорения, техники, бесчеловечного и абсолютного и в отрицании и отсутствии веры и в Бога, и в объективные ценности, которые укоренены в конкретном мире, наполненном доступными восприятию реальностями, и которые могут быть описаны средствами языка. Эта тенденция достигает прежде всего в таких текстах, как «Рабочий» и «Тотальная мобилизация». По мнению Мартина, этот нигилизм ведет прямо к Аушвицу, однако Юнгер отвращается на него и его преодоление нигилизма можно увидеть в начавшемся повороте к христианству в сочинении «Мир» (2).

Хотя анализ философской системы Юнгера, произведенный Мартином в 1948 году, был не совсем точным и на него повлияли не прекращающиеся дискуссии в послевоенной Германии (3), его видение более раннего героического нигилизма остается из-за этого не менее интересным. Есть много мест у Юнгера, где можно столкнуться именно с этим мировоззрением, особенно в текстах, написанных приблизительно между 1925 («Огонь и кровь») и 1934 («О боли»). Но такими простыми и односторонними личность и творчество Юнгера никогда не были и задачей нового юнгероведения является распрощаться с подобными упрощениями. Уже вопрос о возникновении этого героического нигилизма ставит в тупик сторонников односложного подхода и именно этот вопрос я здесь буду выяснять.

В важном месте фон Мартину удается обследовать внешнюю сторону текстов Юнгера, якобы исполненную такого героического нигилизма, и понять, что заклинания ускорения протекающих в мире процессов и воззвания к ландскнехту, играющему со взрывчаткой, вытекают скорее из тотального отчаяния, чем из уверенного мировоззрения, и там где Юнгер изображает из себя сорвиголову (и он это делает совершенно превосходно), за этим кроется беспомощность в сознании смысла всей жизни и борьбы. Таким образом, в его душе скрыто безумное отчаяние, которому нет сил противостоять (с.147).

Необходимо выяснить генеалогию этой беспомощности, этого негероического нигилизма. После краткого культурологического экскурса в суть модерна и его обусловленный войною кризис я представлю материал из рукописных военных дневников, которые дают совершенно новую возможность увидеть возникновение глубоко запрятанного и негероического нигилизма у Юнгера (4). Затем я подвергну исследованию ранние публикации Юнгера, особо принимая во внимание статьи в военной еженедельной газете, чтобы показать, что героический нигилизм представляет собой только одну из нескольких лишенных устойчивости стратегий преодоления переживаний, вызванных современной войной.

Нигилизм, техника и модерн

Проект модерна зародился приблизительно в эпоху Ренессанса вместе с коперниканским переворотом в естествознании, он имел следствием Просвещение и революцию, с одной стороны, и индустриализацию, с другой. Из него я хотел бы особо выделить два ведущих принципа. Во-первых, освобождение автономных и целостных субъектов от суеверий, феодального угнетения и материальной нужды; во-вторых, новое отношение к миру – науки должны были сделать его полностью постижимым и измеримым и техника поставить его в распоряжение субъекта. Вокруг двух этих полюсов в постоянно варьирующихся сочетаниях вращается весь классический модерн – но с ходом времени с увеличивающимся непостоянством. Нигилизм вроде нигилизма тургеневского Базарова является показателем этой нестабильности (5).

Поступление все новых знаний из сферы естественных наук разрушило устоявшуюся картину мира и нередко бывшая разрушительной модернизация произвела переворот в социальном пространстве. Для нигилиста типа Базарова все признанные ценности мгновенно потеряли бывшее значение, процесс, который Готфрид Бенн описал в 1930 году в своей статье «После нигилизма» (6). Благодаря позитивистским наукам произошел «разрыв всех старых связей, разрушение основ, нивелировка всех ценностей, что образовывало внутреннее состояние, ту внутреннюю атмосферу, в которой мы все жили и которую мы испили до дна: нигилизм». Подобное разрушение старых устойчивых образований как следствие разветвления наук мы позднее в 1923 году обнаружим у Юнгера. Но это было полностью неправильным отвергать модерн 19 века, его ценности и систему ценностей. Благодаря его возрастающему влиянию в мире, наука и техника дали знать, что они господствуют над миром. В их центре стоял независимый субъект, твердо на пути к историческому Telos. На буржуазное общество наложили свой отпечаток теория правового государства, гуманизм и убеждение, что мир, несмотря на все изменения, принципиально подчинен порядку. Но, якобы устойчивый мир уходящего 19 века, не имел ничего общего с порядком. Как следствие постоянного развития промышленности классический модерн оказывался во все более бедственном положении – освобождение личности стало жертвой не только бюрократизации жизни и господства машинного ритма фабрик и больших городов, причем это затронуло не только рабочий класс. Национализация охватила, само собой разумеется, также и систему образования, которая должна была готовить следующее поколение к их роли в системе. Короче говоря, промышленная техника начала создавать систему, которая скорее нуждается в людях, как в обслуживающем персонале, чем хотя бы малейшим образом способствовать их освобождению. Тексты, которые рассказывают о раннем этапе жизни Юнгера, свидетельствуют о его сопротивлении жесткой дисциплине и систематическому обучению в тех школах, которые он посещал. Его странствия с городской молодежью из вандерфогель были безобидными по сравнению с желанием его брата Фридриха Георга вступить в «Орден бродяг», о котором он писал в своей книге воспоминаний «Зеленые ветви» (7). Благодаря тому, что он проглатывал книги вроде романов Карла Мая или описаний Стенли своих африканских путешествий, отвращение Югера к школе развилось в настоящую одержимость приключениями и героизмом, якобы противоположным буржуазному миру. Герхард Лоозе справедливо сделал акцент на особой роли образа искателя приключений в творчестве Юнгера - и совершенно верен его вывод, что «творчество является авантюристической попыткой стать превосходящим субъектом и оставаться им», так как анархическое восстание против буржуазного порядка остается подчиненным этому порядку в своей основе (8). Искатель приключений воплощает par exceUence сконцентрированный, доминирующий субъект классического модерна, который открывает новые сферы, используя разум в качестве инструмента и подчиняет их своей воле. Якобы нигилистическое неприятие ценностей, предполагаемых идеологическими системами, остается при этом при этом чисто внешним аффектом. Согласно Фридриху Георгу, Эрнст Юнгер мечтал об абсолютной свободе темного сердца Африки: «[его манили] только земли, в которых для других не было ничего привлекательного, с нездоровым климатом, зараженные лихорадкой, полуизученные или совершенно неизученные территории, а значит, территории, на которых еще возможно вести жизнь, которую ты хочешь» (с.115-116).

Побег в Иностранный легион в Африку был первой серьезной попыткой осуществить для себя этот аспект модерна и, несмотря на его разочарование, мировоззрение Юнгера осталось в рамках устойчивого биполярного мира классического модерна. Вступление в ряды армии представляло собой вторую попытку реализовать себя в качестве автономного субъекта, склонного к авантюрам. На этот раз удобный биполярный мир классического модерна оказался разрушен.

Мировая война и тотальный кризис

Сразу же после начала войны Юнгер попытался поступить на военную службу добровольцем, но только к концу декабря 1914 года оказался на фронте в качестве пехотинца 73-го стрелкового полка. Хотя он и испытал, как и многие из его поколения, опьяняющее и обманчивое ощущение национального единства в августе 1914 года, как он приблизительно двадцать лет спустя писал об этом в сочинении «Начало войны» (9), мотивации Юнгера как солдата никоим образом не зависели ни от вильгельмовского государства, ни от Германии самой по себе. Вместо этого им владел еще личный интерес к возможностям самореализации как героя и искателя приключений. То, что Юнгер по этой причине вступил в ряды армии, становится совершенно ясно из некоторых записей в его военном дневнике. Но так как до сих пор этот военный дневник не был доступен исследователям, стоит сделать соответствующий короткий экскурс, перед тем как я продолжу анализ юнгеровского нигилизма.

Краткий экскурс в содержание военного дневника

Шестнадцать записных книжек, которые уже приблизительно три года находятся согласно завещанию Юнгера в Марбахе, не протяжении долгого времени были недоступны для исследователей. Юнгер давал право смотреть эти книжки только Ульриху Беме, и этот просмотр должен был быть беглым, так как его сообщение об их содержании в некоторой степени вводит в заблуждение – прежде всего впечатление, что записи состоят из наспех зафиксированных в письменной форме отрывков текста, верно только для записи от 21 марта 1918 года (10). В остальном доминирует холодный безыскусный прозаический стиль, иногда записи делаются несколько дней спустя после описываемых событий. Сдержанный тон повествования вполне можно объяснить его привычкой править собственные тексты, которая привела к «мании ревизии», а также определенным упрямством вопреки так слишком часто предубежденному литературоведению. Передача рукописей в ДЛА еще раз свидетельствует о том, что он занимался редактированием собственных текстов, желая превратить их в литературный памятник, и сейчас его наследие пребывает рядом с наследием величин немецкой литературы, надежно упрятанное в архив в Марбахе-на-Некаре.

Пятнадцать записных книжек (шестнадцатая носит заглавие Fauna coleopterologica douchyensis и содержит 143 записи, посвященные находкам жуков между 29 января и 27 июля 1916 года) явно образуют военный дневник, хронологически упорядоченные записи, в котором сообщают исключительно о жизни и переживаниях Юнгера на фронте и за фронтом и в них речь идет в значительной степени о вещах, окружавших писателя, и о чувстве холода. Поездки домой и пребывание в лазаретах, точно также как частная жизнь и политика, остаются в основном вне рамок повествования. Из этого мы уже можем сделать два важных вывода касательно написания дневника. Во-первых, через эту отстраненную вещественность, которая объективно воспринимает мир и фиксирует в письменной форме, Юнгер воспроизводит в малом парадигму современной науки, в основе которой лежит регистрация фактов. Во-вторых, благодаря концентрации Юнгера на субъекте и на событиях войны его повествование представляет собой попытку через ход рассказа создать героя, и отсюда доминирующий субъект. Другими словами, военный дневник отражает биполярный мир классического модерна. Но мы увидим, что действительность войны приводит в некоторых важных местах к крушению идеи, заключенной в дневнике.

Любовь к приключениям

Содержание дневника ясно подтверждает тезис Лоозе, так как 6 октября 1915 года Юнгер пишет, что он вступил в ряды армии, «чтобы испытать приключения» (печально, но факт!) (дневник №3, 6 окт. 1915 г.). Отсюда он уже в январе 1915 года проводит параллель со своим опытом отрезвления в Иностранном легионе, куда он также сбежал в поисках приключений: «Днем снова были в карауле в окопах, слава богу, сегодня нас сменяют. Шестьдесят часов без сна в сырости и холоде тянутся бесконечно. У меня появились, как тогда в Алжире, совершенно другие идеалы. Устойчивая студенческая жизнь с креслом и мягкой постелью и маленьким кружком друзей вне посиделок студенческих корпораций, восхитительные прогулки и хорошие книги. И еще коллекционирование жуков. Раньше я отправился в Африку, только чтобы увидеть, что там гонишься только за нелепыми фантазиями (дневник №1, 8 января 1915 г.). Итак, отдающая консерватизмом привязанность Юнгера к образу жизни холеного бюргера и его устоявшимся ценностям с самого начала присутствовала в нем и образует слой в его личности, который находился в конфликте с любовью к приключениям и (не)героическому нигилизму.

Попытки возродить героическое

Но не только сырость и холод оказались на пути стремления к приключениям. Реальность войны, и особенно на Западном фронте, была вопиющей противоположностью ходульным литературно-героическим представлениям о войне. Вместо того чтобы сойтись в героическом поединке с врагом, Юнгер оказался винтиком массовой армии, сталкиваясь с опустошительным действием сжатой в кулак артиллерии и новыми химическими боевыми отравляющими веществами, постоянно запертый в грязных окопах. Тем не менее, он продолжал стремиться к тому, чтобы увидеть свой героический идеал воплотившимся. «Дуэль с безрассудно отважными англичанами», о которой мы узнаем из «В стальных грозах», выступает в качестве попытки прервать монотонный ход позиционной войны. Как он сам пишет (Siebzig verweht V,17.December 1994, S.156-57): «Платоническая энергия поэзии сильнее, чем историческая реальность. Что касается героического мира, то меня восхищала не выигранная предками война, а «Неистовый Роланд» Ариосто, далее запись от 25 августа 1995 года, с.188.

После посещения школьного друга по имени Шварце и его рассказов об отважных вылазках, Юнгер вызвался идти в разведку за линию фронта (12). Он надеялся на славу совершения личного подвига. Но еще сильнее, чем «В стальных грозах», в военном дневнике заметно ощущение, что беспорядочное ползание по ничейной земле во мраке и последовавшее за этим стремительное бегство в собственные окопы имеет очень мало общего с самореализацией, которую он сам себе обещал. Вместо этого в вылазках Юнгер проводил хаотические необозримые часы, наполненные ужасом – вид антимодерна, так субъект не может быть ни познан, ни определен. В качестве компенсации за постоянный крах героических устремлений Юнгера мы видим в дневнике часто его безграничное самовозвеличивание. Наконец, поучаствовав в одной, безусловно, успешной с военной точки зрения, акции вроде стычки своего отряда с англо-индийским патрулем летом 1917 года, Юнгер склоняется к тому, чтобы раздуть относительно малозначимое событие с целью выставить себя в роли доминирующего субъекта. В романе «В стальных грозах» он посвящает этой акции целую главу, и в первом издании к этому добавляется картина, изображающая Юнгера и трупы поверженных врагов (13), которая крайне безвкусным образом напоминает картины, изображавшие охотничьи трофеи европейцев, участвовавших в сафари. В версии, излагаемой в военном дневнике, приключенческий элемент возвращается уже в начале повествования. Юнгер сообщает: «Сегодня утром я пережил, пожалуй, самое интересное приключение из тех, которые у меня были на войне» (военный дневник №11, 13 июня 1917 года) и повествует эпическую историю своей победы над превосходящим по численности отрядом под командованием английского офицера, который выступает здесь в роли бросающего вызов единоборца из Илиады. Вывод, сделанный Юнгером, характерен для его устремлений утвердить себя в качестве героической личности: «Так наш отряд в составе двадцати человек успешно сразился с сотней, хотя у нас был приказ отступить при приближении превосходящих сил противника. Я должен сказать, даже не желая сам себя похвалить, что я достиг этого только благодаря контролю за ситуацией, неослабевающему влиянию на людей и тому, что я находился впереди при атаке на противника (военный дневник №11, 13 июня 1917 года). Из этого проистекает его переоценка самого себя, превосходящая какие-либо человеческие границы. Вера солдат в их лейтенанта привела к тому, что «в такие моменты командир с его светлой головой становится подобным Богу» (военный дневник №11, 19 июня 1917 года). Радикализм подобных высказываний не должен служить тому, чтобы вновь использовать в качестве мишени восхищение Юнгера войной. Это, напротив, следует понимать как патологический симптом глубокого кризиса. Здесь через чрезмерные риторические приемы «Я» отождествляется с героем и одновременно с идеальным субъектом модерна. Но этот героизм имеет преходящий характер, так как текст движется прямо в том направлении, что попытка спасти сломанный пулемет заканчивается «жестоким разочарованием» и поэтому торжеством антимодерна современного поля боя.

Обострение кризиса воспринимающего субъекта

«Жестокое разочарование», которое охватывает Юнгера даже в момент личного успеха, обострилось вследствие напряжения великих битв материальных ресурсов на Западном фронте. Опыт разочарования в условиях самого безоговорочного господства модерна пересилило способность индивидуума к адекватному восприятию мира, и соответственно к его разумному переустройству. Как раз именно этот опыт задокументирован в военном дневнике Эрнста Юнгера. Так мы читаем о том, что основополагающие принципы прусской армии терпят крах в грязи под Иперном – более нельзя узнать ни одной линии, лунный ландшафт нельзя начертить ни на одной карте. На реке Сомма Юнгер в состоянии лишь тупо фиксировать в хронологическом порядке жизнь артиллерии, чтобы придать происходящему хотя бы минимум смысла. Эти трещины в осознанной целостности зарисовок по сравнению с местом в третьем томе сравнительно невелики. Здесь мы находим две страницы, где Юнгер последовательно зачеркивал свои записи, так что содержание можно уловить только при помощи тщательного исследования. Не было бы неоправданно понимать это место как свидетельство глубокого кризиса, как трещину в большей частью спокойном описании мира, как пункт парадоксального сопротивления мира модерна против субъекта модерна, как признак абсурда, отсутствия всякого смысла, в неприятии знания под тяжестью битв материальных ресурсов за субъект Юнгера основы модерна здесь терпят крах, и все заканчивается лишенным героики нигилизмом.

Всеобщее дискурсивное отчаяние

Дополнительно к этому кризису, который развертывается на микроуровне знания, в наличии еще разновидность всеобщего отчаяния, которая может быть понята как кризис на интерпретаторском макро уровне. Даже когда Юнгер изображает себя в качестве героического искателя приключений и заставляет содержание дневниковых записей вращаться вокруг собственной персоны, постоянно игнорируется вопрос о смысле целого. Перед лицом массовых сражений, которые отобрали у Юнгера многих его личных друзей и в которых немцы никак не могли достичь окончательной победы, Юнгер должен был столкнуться с человеческой трагедией, вызванной войной. В некоторых местах дневника можно почувствовать совершенно отчетливо его гнев и печаль по поводу бессмысленности продолжения войны через обычно непроницаемую броню текста. В начале декабря 1915 года он вспоминает о школьном обмене с Францией и размышляет: «И я не смогу поехать в Париж и Версаль в страну вина и радости, так как между мной и Вами стоит стена, течет река крови, крови возможно бесполезно пролитой, чтобы миллионы матерей ввергнуть в скорбь и печаль. Уже давно я на войне, уже я видел, как пали многие, которые были достойны жить. Зачем эти убийства снова и снова? Я боюсь, что слишком многие погибнут и останется слишком мало, чтобы все строить заново!(…) Но хватит философии в карауле! (военный дневник №3, 1 декабря 1915 года). Эти пять страниц из дневника представляют место Эрнста Юнгера в мировой войне – слишком ясный взгляд на безнадежную, бессмысленную, всеразрушающую войну, ставшую самоцелью. Здесь оказываются бесполезными исполненные смысла и стремящиеся к интерпретации оправдательные дискурсы модерна и здесь Юнгер не признает за войной никакого творческого потенциала, который мог бы обещать обновление или улучшение.

Потеря ориентиров в послевоенное время

Итак, благодаря военному дневнику мы можем констатировать двухсторонний кризис. С одной стороны, он проявляется в культурных основах проекта модерна и, с другой стороны, в глубоком кризисе легитимизации. Этот нигилизм, который заявил о себе уже перед 1914 годом, во время мировой войны достиг кульминационного пункта в разрушении всех примеров адекватной интерпретации. Отсюда война разрушила субъект модерна, который в 19 веке оставался еще нетронутым. Единственная в своем роде связь этих двух сторон составила принципиально новый момент в войне и вызвала хроническую социально-культурную дезориентацию, иначе говоря, лишенный героики нигилизм у интеллектуалов и людей, получивших академическое образование. Опыт поражения в войне, революции, общественно-политической нестабильности мог только способствовать продолжению этого кризиса, который я хочу обрисовать при помощи уже опубликованных писем, перед тем как я обращусь к статьям в военном еженедельном издании как примерам попытки преодоления этого кризиса. В своем письме от 3 марта 1920 года своим родителям он так описывает свое духовное состояние: «Я полностью расколот» (14). Это расщепление субъекта может быть понято как символ сохранения на микроуровне элемента антимодерна. На одном из интерпретаторских макроуровней этот кризис продолжается, см., например, письмо Фридриху Георгу от 1923 года: «Каждое новое открытие тотчас же становится относительным и бесполезным благодаря противоположному ему. Мозг как раз и есть Perpetuum mobile, который расточает свою энергию в играх с противовесами. Простейшие факты отливают в таком ярком свете, что любой обычный цвет теряется. Мы испорчены либеральным воспитанием и нам следует видеть, как самим себе помочь» (15). Он сообщает здесь о крахе своих попыток при помощи средств модерна восстановить свое мировоззрение после первой мировой войны. Он свидетельствует как раз о нигилизме, суть которого постиг Бенн – знание критических наук достигло той точки, где динамические процессы сами парадоксальным образом разрушают именно то устойчивое мировоззрение, которое они собственно говоря сами должны создавать. Отдавая должное раннему творчеству Юнгера, мы должны этот кризис, этот лишенный героики нигилизм, который большей частью скрыт под поверхностью его текстов, постоянно держать в огне, так как линии раскола, которые го порождают, доступны восприятию.

Военный еженедельник – идеал войны как свободной от сбоев технической системы

В послевоенных текстах Эрнста Юнгера техника становится постоянной темой его размышлений. Как значимый элемент современности техника и прежде всего военная техника лучше всего подходит для того, чтобы осознанно или неосознанно отразить противоречия модерна и образовать круг тем вокруг современного нигилизма. В ранних работах исследователей-литературоведов техника у раннего Юнгера стала почти излюбленной темой. Но при этом остаются в значительной степени без рассмотрения статьи, который Юнгер, будучи офицером рейхсвера, опубликовал в ведомственном журнале, военном еженедельнике. Это тем более вызывает удивление, если констатировать, что эти статьи посвящены как раз именно этой теме. Три аспекта мне хотелось бы особенно отметить: во-первых, концепция войны и воина как технической системы, во-вторых, предвосхищение идей «героического нигилизма» и, в-третьих, одновременное признание недостатков этой системы, связанных с человеческим фактором. В своей первой статье «Эскизы о ведении современного боя», опубликованной в 1920 году, Юнгер описывает успешную атаку штурмовой группы (16). Юнгер создал образ командира штурмовой группы, вполне соответствующий своему героическому идеалу. Он ведет речь об «отборном отряде», чем легко порождает ассоциации с рыцарской поэзией. В этом отношении он пытается возродить античный образ героя и через него также субъект модерна, который якобы вновь успешно обрел бытие. Наконец, сутью этой статьи является констатация Юнгером того, что «машины и ресурсы обрели решающее значение и придают борьбе все более чудовищный характер» (с.433). В этих «Эскизах» битва материальных ресурсов выливается не в хаос Западного фронта, но понимается и заново переосмысливается командиром штурмовой группы, который внезапно начинает представлять собой не архаичного храброго героя, а подразделение по переработке информации. Что он конкретно делает? Описываемый им штаб соответствует штабу бригады. У него присутствуют офицеры: артиллеристы, минеры, пулеметчики, связисты, батальонные ординарцы и пешие связные, чтобы в начале боя сплести свои разнообразные нити в сеть комбинированного боя. (…) Командир роты стоит над всем этим (с.434).

Командир штурмовой группы в этой статье одерживает победу, становясь частью свободной от сбоев системы и при этом героическое вместе с человеческим уходит в небытие.

В своей второй статье, «Техника в сражениях будущего», опубликованной 17 октября 1920 года Юнгер еще дальше ведет свой анализ войны как технической ситемы и вытеснения ею героического: «Там, где внезапно появляется машина, соревнование с ней человека оказывается безнадежно проигранным. Как может ремесленник продолжительное время противостоять машине? Он должен либо ей покориться, либо исчезнуть. Что смогла бы добиться штурмовая группа даже с отборными людьми, но вооруженными устаревшим оружием. Одна израсходованная за секунды пулеметная лента – и техника бы победила (с. 287).

Более явный отказ от первоначальных героических и приключенческих представлений о войне едва ли можно себе представить. И Юнгер не отказывается столкнуться с последствиями, которые достигнут кульминации в том, что мы в начале определили как героический нигилизм. Следующее место предвосхищает многое из более позднего образца рабочего: «Примеры солдат будущего таковы: пулеметчик, который при ураганном огне устраняет заедание ленты, летчик, высматривающий врага за крутящимся пропеллером, человек, который в реве танкового мотора отваживается на адское путешествие по полям, усеянным воронками (ibid)».

Бросается в глаза мнимая тотальная интеграция человека и машины. Места, причиняющие боль, в военном дневнике якобы преодолеваются при помощи выключения органического и внутреннего в воине-киборге. Этот новый идеал войны обещал преодолеть кризис модерна, который Юнгер пережил на Западном фронте – биполярный мир модерна совершенно простым образом должен был стать однополярным, свободный субъект должен был снизойти до уровня элемента электронной схемы, чтобы спасти по крайней мере одну часть модерна и придать ей определенный смысл. Итак, создание такого идеала было попыткой воображаемого преодоления переживаний, испытанных на войне и требовало огромной работы по вытеснению. Размера этого вытеснения Юнгер также касается – в своей последней статье для военного еженедельника, посвященной новому уставу пехоты, в составлении которого Юнгер принимал участие (18). В первой части речь идет о фигуре солдата и офицера, как части системы, поскольку Юнгер рассматривал устав (и я допускаю, что это не совсем уместная метафора) в качестве программы для системы переработки информации. В начале мы видим один из тех пунктов, которые можно часто отыскать в его раннем творчестве, в которых его текст внезапно переходит в свою противоположность. А именно он задает вопрос: «Насколько в подобном уставе могут быть приняты во внимание внутренние переживания человека и то, как командир влияет на его душевное состояние» (с.53). Только этим вопросом открывается как раз пораженная кризисом область, которая отчетливо описывается в дневнике. Внутреннее, органическое и прежде всего наполненный страхом субъект, неуверенный в собственных возможностях адекватно воспринимать мир, вынуждены отступить назад: « (…) так как об этих вещах трудно говорить, они затрагивают самую суть и незаметно возникают в теле армии. Они имеют важнейшее для всех значение, но все же их трудно затронуть в уставах. Например, опасно только намекнуть, что солдат в затруднительных обстоятельствах может поддаться чувству страха (с.53). Короче говоря, идеал технической системы, не знающей сбоев, вновь сталкивается с хаосом войны и рушится. Крах этой попытки Юнгера в романе «В стальных грозах» несмотря на все открыто возродить героический идеал. В его книге знание о реальной сущности битв материальных ресурсов демонстрирует героический проект; в этой же статье знание о человеческом факторе деконструирует технический проект. Таким образом, биполярный мир модерна остается для Юнгера в состоянии хронической нестабильности, мир, где господствует лишенный героики нигилизм.

Заключение

Итак, «героический нигилизм» является однозначно феноменом модерна, выдержанной в духе модерна попыткой преодолеть свойственные модерну противоречия, которая вследствие напряженности и глубины этих противоречий неизбежно заканчивается крахом. Осознание этого краха приводит к проблематизации феномена Юнгера – как для ярых критиков, которые видят кровожадность милитариста, так и для преданных почитателей, которые считают его исключительно тонким стилистом и героем войны. Более тщательное рассмотрение раннего творчества при учете как новых источников, доступных в DLA, так и культурологической перспективы дает средство интерпретации, которое позволяет отдать должное этому наполовину скрытому лишенному героики нигилизму, обходясь без того, чтобы соединять фрагменты тогдашнего юнгеровского мировоззрения.

КОММЕНТАРИИ

1 Alfred von Martin, Der heroische Nihilismus und seine Uberwindung: Ernst Jungers Weg durch die Krise (Krefeld: Im Scherge, 1948).

2 Литературоведческое исследование Вальтера Хофа, Der Weg zum heroischen Realismus, не предлагает сущностно новых подходов. Борьба ради самой борьбы, авантюристическое влечение к развивающейся технически военной машинерии, обратившееся в самоцель растворение в ставшем полностью подвижном мире труда образуют, по мнению Хофа, единую основу юнгеровского мировоззрения. Vgl. Walter Hof, Der Weg zum heroischen Realismus: Pessimismus und Nihilismus in der deutschen Literatur von Hamerling bis Benn (Bebenhausen: Lothar Rotsch, 1974), insbesondere S. 251-60.

3 Hierzu vgl. Elliot Yale Neamann, ‘A Dubious Past: Ernst Junger and the Politics of Literature after Nazism.’ Unveroffentlichte Dissertation,University of California at Berkeley, 1992.

4 Ernst Junger, ‘Kriegstagebuch 1914-1918’ in der Handschriftenabteilung, Deutsches Literaturarchiv, Marbach am Neckar. Sig: A: Junger/Autobiographisches.

5 Vgl. auch Siebzig verweht III (Stuttgart: Klett-Cotta, 1993), 3. November 1982, S. 201: «Отца я могу представить себе в образе наподобие студента-рационалиста в романе Тургенева «Отцы и дети».

6 Gottfried Benn, ‘Nach dem Nihilismus’, in Samtliche Werke, III (Prosa 1), S. 394-403.

7 Junger, Friedrich Georg. Grune Zweige: Ein Erinnerungsbuch (Munich: Carl Hanser, 1951), S. 115- 16.

8 Gerhard Loose, Ernst Junger: Gestalt und Werk (Frankfurt am Main: Klostermann, 1957), S. 34.

9 Ernst Junger, ‚Kriegsausbruch 1914’ (1934), in Samtliche Werke, I (1978): Erste Abteilung. Tagebucher I. Der Erste Weltkrieg, S. 539-45.

10 Ulrich Bohme, Fassungen bei Ernst Junger (Meisenheim am Glan: Anton Hain, 1972). S. 9. Беме указывает, что имеется только 14 тетрадей, и что основная часть военного дневника состоит из записей, сделанных на скорую руку до, во время и после боевых действий и состоящих из отрывистых предложений и лозунгов. Ноак местами приводит цитаты из дневник. Vgl. Paul Noack, Ernst Junger: Eine Biographie (Berlin: Alexander Fest, 1998).

11 Vgl. seine Bemerkungen in Siebzig verweht V, 17. Deczmber 1994, S. 156-57: «Платоническая энергия поэзии сильнее, чем историческая реальность. В героическом мире меня восхищала не война, выигранная предками, но «Неистовый Роланд» Аристо, далее запись от 25 августа 1995 года, с.188.

12 Ktb 3, 21. Oktober 1915.

13 In Stahlgewittern. Aus dem Tagebuch eines Sto?truppfuhrers von Ernst Junger, Kriegsfreiwilliger, dann Leutnant und Kompanie-Fuhrer im Fus.-Regt. Prinz Albrecht von Preu?en (Hannov. Nr 73). Mit 5 Abbildungen und dem Bilde des Verfassers (Hannover/Leisnig: Selbstverlag, 1920), S. 80.

14 Schwilk, Heimo. Ernst Junger: Leben und Werk in Bildern und Texten (Stuttgart: Klett-Cotta, 1988), S. 87. 15 Schwilk, S. 94.

16 Ernst Junger, ‘Skizze moderner Gefechtsfuhrung’, Militarwochenblatt, 105 (1920), Nr. 20, S. 433-35.

17 Ernst Junger, ‘Die Technik in der Zukunftsschlacht’, Militarwochenblatt, 106 (1921), Nr 14, S. 287-90.

18 Ernst Junger, ‘Die Ausbildungsvorschrift fur die Infanterie’, Militarwochenblatt, 108 (1923), Nr. 3, S. 51-53.

Перевод с немецкого Андрея Игнатьева